22 июня – день, превратившийся в вечность

Георгий Михайлович, как вы встретили 22 июня 1941 года? Каким этот день был для вас?

Я был в то время студентом первого курса Московского института химического машиностроения и встретил само сообщение о войне – а это было сообщение Молотова (Вячеслав Михайлович Молотов – народный комиссар иностранных дел СССР) около 12 часов дня, – находясь во Всехсвятском студенческом общежитии, которое располагалось в Головановском переулке у станции метро "Сокол".

У нас почему-то немного сдвинулась зачётная сессия, и мы, студенты, готовились к сдаче зачётов. В комнате нашей жили четыре человека из разных мест – один из Горького (Нижнего Новгорода), другой – из города Демидова Смоленской области, третий из Макеевки (Донбасс) и я – уроженец города Льгова Курской области. И все четверо в это время находились в общежитии. Сообщение по радио у нас вызвало эйфорию.

Это было неожиданное известие?

Это было совершенно неожиданно и пробудило очень сложные чувства. Преобладало недоумение: куда это немцы лезут, ведь СССР – такая мощная держава! Ребята стали говорить, что видели у себя на родине, какие части расквартированы, какие самолёты, какие танки, какие лихие бойцы, кавалеристы у нас и прочее.

Мы получили патриотическое воспитание и, конечно, были уверены, что наглый враг сразу же получит отпор, и война, как это пелось в песне "Если завтра война, если завтра в поход", будет быстрой, победоносной и на чужой территории. Так это было 22 июня 1941 года.

Когда же в сводках стали говорить о Рижском, Минском, Львовском направлениях, мы поняли, что всё пошло не так, как нам представлялось, и война приобрела совсем не тот характер, о котором мы думали.

Сколько вам было лет, когда началась война?

18 апреля 1941 года мне исполнилось 18 лет. Я достиг призывного возраста, а попал в институт, потому что закончил школу на год раньше, чем мои одноклассники, в 17 лет, и призыву не подлежал. А мои одноклассники, которые пошли как обычно восьми лет в первый класс, оказались в армии и судьбы у них сложились очень по-разному.

А я имел возможность получать высшее образование до армии, и в 1940 году поехал в Москву искать счастья. Но всё-таки с распростёртыми объятьями меня не встретили, хотя я и был отличником. Тогда медали не давали, но аттестат отличника давал мне право поступать без экзаменов. Я подал документы в Авиационный институт, потому что в младших классах занимался авиамоделированием и интерес у меня к нему остался. А кроме того авиация и морской флот – в нашем представлении были весьма престижны.

В МАИ меня долго не зачисляли, и в конце концов выяснилось, что институт не был заинтересован в студенте, которого через год могут призвать в армию. Взять на год, а потом – неизвестно что будет. Я месяц пробыл в Москве, но зачисления в МАИ не дождался.

Тогда я взял документы, и поехал к тётушке в Черкизово. И вот еду в трамвае номер 48 по улице, которая носила тогда имя Карла Маркса (сейчас это Старая Басманная), и проезжаю мимо красивого здания… Оно оказалось бывшим владением известного промышленника П.И.Демидова, в котором обосновался Московский институт химического машиностроения. "Ну, – думаю, – сойду, посмотрю". Там очень любезно меня встретили, приняли документы, и через неделю я был зачислен на первый курс МИХМа.

Как вы попали на войну?

Будучи допризывником и находясь на учёте в военкомате, весной 1941 года я был вызван на комиссию вместе с моими соседями по комнате. И вот мы – четыре богатыря – предстали перед медицинской комиссией.

Один из нас оказался белобилетником – у него с глазами было совсем неважно, двух других записали не то в артиллерию, не то пехоту, а меня – в авиацию, хотя я могучим телосложением никогда не отличался и вообще-то был парнем неспортивным. Но – в авиацию, так в авиацию!

Мне сказали, что нужно будет пройти ещё одну комиссию, чтобы определить в какую именно авиацию: истребительную, бомбардировочную или ещё какую буду направлен. А тут и война началась. И вот в июле я вновь получаю повестку.

А надо сказать, что 22 июля, ровно через месяц после начала войны, Москва подверглась первой бомбардировке. Так получилось, что бомбы упали и на наш студгородок – два корпуса были повреждены и дотла сгорел продовольственный магазин.

Вас не задело?

Нет. Бомба упала на соседний первый корпус, а я был во втором. Погас свет. Поднялась страшная пыль, мне запорошило глаза, я побежал в метро "Сокол", где мне в медпункте промыли глаза… Вот такая история.

Когда я поехал через несколько дней по повестке, выяснилось, что дом, в котором работала комиссия, тоже подвергся бомбардировке. И вновь началось ожидание.

И я ждал. Мои соседи по комнате, которые подлежали призыву, уже уехали. Один прислал записку, что попал в группу истребителей танков, другой оказался в странной части самокатчиков – велосипедистов (я даже не знал, что в Красной армии есть такие части!), он прислал открытку из Клина. Оба товарища так и не вернулись в институт, и я с ними больше не встречался.

1 августа, на месяц раньше, начались занятия в институте. Я пришёл, и увидел, что ребят практически нет (четыре-пять на поток) – одни девочки. Меня в перерыве между лекциями вызвали в комитет комсомола и сказали, что одной солидной военной организации требуются добровольцы на ответственную работу, все подробности – на месте.

И вот я в районном доме пионеров имени Крупской (переулок Стопани, дом №6). Он находится недалеко от станции метро "Кировская" (сейчас – "Чистые пруды"). Я явился туда на следующий день. Пустой дом. В двух комнатах сидят офицеры: в одной – капитан, в другой – старший лейтенант. Я запомнил, что у него был красивый орден на груди. После я узнал, что это орден Полярной звезды, учреждённый Монгольской народной республики. Офицер получил его за Халхин-Гол.

Собеседование у меня было с ним. "Сейчас, – говорит старший лейтенант, – на фронтах очень сложная ситуация. Много частей попало в окружение. Связи с ними нет. Этим частям, а также партизанским отрядам, разведывательным и диверсионным группам нужны радисты".

Часть, которую он представлял, готовила радистов. Она именовалась 40-м отдельным запасным радиобатальоном. Он дислоцировался в Павловских казармах, недалеко от Даниловского рынка и Серпуховской заставы. После того, как курсанты овладевали умением радиоприёма и радиопередачи, а также навыками обращения с техникой, они поступали в распоряжение Главного разведывательного управления Красной армии, и их забрасывали в окружённые части, разведгруппы или партизанские отряды. "Вы понимаете, что это очень ответственная работа в тылу врага? Если вы считаете, что способны справиться с таким ответственным заданием, то приходите завтра в это же место с кружкой, ложкой, парой белья", – сказал мне офицер на прощанье.

Мы были воспитаны так, что если надо, – значит надо. И так я оказался в 40-м ОЗРБ, который по сути дела представлял собой курсы радистов.

Вы завидовали своим товарищам по комнате, которые уже были призваны?

Я не то, чтобы завидовал, я просто ждал. Просто считал себя обязанным.

Вам не было страшно?

Видите ли, сейчас, когда я об этом думаю, мне страшно. Потому что я не уверен, как бы выдержал испытания. Хотя… Зоя Космодемьянская, Вера Волошина, которые были в составе диверсионных групп и погибли в первые месяцы войны, – эти девочки (тем более – девочки, не ребята!) оказались в таком переплёте и тем не менее проявили величие духа и вошли в историю. И это только те, которые известны, а сколько таких неизвестных было!

Так что не знаю, как бы оно получилось, но, думаю, что воспитание, любовь к стране, патриотизм (а он был не напускной) помогли бы и мне, если бы я попал в какую-нибудь переделку.

Когда мне предложили пойти в радисты, я не колебался. Тогда мобильников не было, и вообще с началом войны связываться с родными стало довольно трудно. Мама – во Льгове, сестра закончила к тому времени Московский институт инженеров транспорта и получила направление в Ярославль. Посоветоваться мне было не с кем, и я принял решение сам: да, иду на эту работу и буду стараться выполнить её как следует.

На следующий день я опять был в переулке Стопани, а затем оказался в Павловских казармах.

Началась учёба – трудная, потому что никакой предварительной подготовки по радиоделу у меня, да и у многих других, не было. А надо было овладеть техникой приёма и передачи по азбуке Морзе. И вот с утра до вечера – даже строевых занятий у нас не было – мы учились.

Радиостанции "Север", на которой предстояло работать, была портативная, компактная, помещалась в сумке, которую носили медсёстры.

Учёба в Павловских казармах прервалась 17 октября 1941 года. Это был критический день в обороне Москвы. Тогда немцы близко подошли к столице.

Батальон был поднят по тревоге в четыре часа утра. Нас выстроили и зачитали приказ. Согласно ему, курсантов, которые уже приобрели определённые навыки, выпускали досрочно, и они поступали в распоряжение Главного разведывательного управления Красной армии для направления к местам работы. Основная часть передислоцировалась в Горький. И наконец 16 человек составили группу лиц с неполным высшим образованием.

В эту группу был включён и я.

Нас направили (и это было удивительно!) на курсы усовершенствования среднего и старшего комсостава. Назначили старшего, и мы поехали в Фили, где эти курсы размещались. Тогда ещё всё работало – мы добирались общественным транспортам. Прибыли мы туда, и нас встретил майор Подрезов, преподаватель этих курсов, с которым потом мы познакомились более тесно. 

Он приветствовал нас руганью: "Кому это пришло в голову – посылать вас?! У нас уже все эвакуировались!". Майор занимался тем, что кувалдой крошил технику, которую не удалось эвакуировать. Он отправил нас в центр Москвы, в гостиницу "Октябрьская" (сейчас это часть "Балчуга"). Общественный транспорт уже не ходил.

И вы пошли пешком?

Представляете, да! Из Филей мы пошли пешком до центра Москвы. Добрались до места, когда уже начинало смеркаться. Оказалось, что в гостинице "Октябрьская", находились и склады нашего ведомства. Нам велели получить обмундирование, потому что одеты мы были скудно, а уже стоял октябрь. Нам уже мало что осталось, но всё-таки каждому из нас выдали по овчинному полушубку. И это было очень хорошо, потому что зима 1941 года была свирепая, стояли морозы до 50 градусов. 

Затем стояли довольно долго под арками Москворецкого моста. Как раз в это время пролетели немецкие самолёты, видимо, истребители, и сбросили две бомбы на Зарядье, в котором к тому времени здания были снесены. Целились они в Кремль, но промазали.

Когда совсем стемнело, наша колонна двинулась. Через некоторое время, когда мы уже стали ориентироваться, по каким улицам нас ведут, стало ясно, что идём на восток.  

Мы дошли пешком до какой-то деревни, нам велели в ней переночевать, а потом самостоятельно добираться до пункта сбора в Ямской слободе города Владимира. Через неделю из Ямской слободы на поезде доехали до станции Сосновка, а оттуда на барже по реке Вятке добрались до посёлка Лубяны на территории Татарстана. Здесь нашим курсам были отданы помещения местного Лесотехнического техникума.

Продолжилась учёба, но уже на более высоком уровне. И всё было бы ничего, но это недоразумение, – что мы, красноармейцы, попали на курсы, где занимались офицеры, – сказалось очень негативно. Нас не могли поставить на довольствие как офицеров и кормили весьма скудно. Это продолжалось несколько месяцев, пока нам досрочно по ходатайству начальника курсов не присвоили первый офицерский чин – младший воентехник. После этого жизнь стала лучше, потому что офицерское довольствие было вполне приличное.

Через восемь месяцев нас вызвали в Москву. Я прошёл стажировку на центральном радиоузле Главного разведывательного управления Красной армии. Дней через десять меня отправили в распоряжение разведотдела штаба Калининского фронта, в район города Кувшиново.

Когда вы оказались на фронте?

Я прибыл на фронт ровно через год после начала войны, 22 июня 1942 года. Нас разместили в посёлке, где были организованы курсы радистов. Для армии требовалось много таких специалистов, и, помимо центральных курсов, устраивались курсы на фронтах. На наших курсах было 19 человек, из них 18 – девушки. Месяц с лишним я был инструктором на этих курсах.  

5 августа 1942 года я получил новое назначение – был направлен начальником радиостанции разведотдела штаба 30-й ударной армии Калининского фронта. Добрался до места в тот же день, в одиночку, на попутных машинах.

Штаб армии помещался в лесу под Ржевом. За два-три дня до моего прибытия началась операция по взятию Ржева. И, когда я ехал туда на попутных машинах, навстречу нам шли полуторки с ранеными бойцами, уже отсортированными по характеру ранения.

В то время в армии была радиобоязнь, и радиостанции не размещались вблизи штабов. Думали, что работу радиостанции немецкие пеленгаторщики могут засечь и, таким образом, обнаружить штаб. И вот, не знаю кем, было принято решение, чтобы радиостанции ближе, чем в пяти километрах от штаба, не размещать. Когда время от времени штаб менял дислокацию, мы тоже переезжали, но всегда были на удалении от него.

Наша радиостанция держала связь с агентурными группами, которые были заброшены за линию фронта перед началом наступления и должны были сообщать сведения, необходимые нашей армейской разведке.

Как передавалась информация?

Мы (а нас было три человека: радистка, моторист, он же шофёр, и я, начальник этой команды) получали радиограмму в зашифрованном виде от разведгруппы. Затем я или моторист (радистка всегда была на дежурном приёме) пешком добирались до штаба. Там шифровальщик расшифровывал донесение, формулировался ответ и в зашифрованном виде вручался нам. Мы возвращались обратно на радиостанцию и передавали шифровку за линию фронта.

Радио – это быстрая связь, а мы ухитрялись так затягивать обмен информацией! Потом это всё привели в порядок. 1943 год был переломный, особенно после победы на Курской дуге. Тогда, конечно, уже таких казусов не допускали. И радиобоязнь ушла в прошлое.

Тогда, в конце 1942 года, наши войска взять Ржев не смогли. Погода подвела. За несколько дней до начала нашего наступления начались проливные дожди. Танки, которые нам предоставляли по ленд-лизу союзники, не очень подходили к нашим условиям, и пехота не имела поддержки. Наши войска понесли тяжёлые потери, но сковали значительную вражескую группировку, и немцы не смогли перебросить часть своих сил на помощь армии Паулюса под Сталинград.

Что было после этого?

В декабре у нас началось переформирование, и меня отозвали в распоряжение отдела кадров Главного разведывательного управления в Москве. Я прибыл туда, и через две недели меня вместе с ещё четырьмя офицерами отправили в соединение, в котором я прослужил до конца войны и какое-то время после войны, – это была 3-я отдельная авиационная дивизия связи Гражданского воздушного флота. Она базировалась под Москвой на аэродроме Верхнее Мячково. Здесь размещались и штаб, и все службы, и два авиаполка. Ещё один полк лёгких самолётов базировался в Быкове.

Дивизия обеспечивала воздушную связь Ставки Верховного главнокомандования и Генерального штаба Красной армии со штабами фронтов и армии. Летали на самолётах по вееру направлений: от Прибалтики до Закавказья. И это была очень интересная, хотя и опасная работа.

Наша дивизия была создана на базе особой авиагруппы, которая выполняла такие ответственные задачи, как связь с партизанами, окружёнными частями, городами, находившимися в блокаде: Ленинградом, Одессой, Севастополем. Летать пришлось на самолётах устаревших типов – тихоходных, плохо вооружённых. Но лётный и инженерно-технический состав был высококлассный. Задачи, поставленные командованием, и авиагруппа, и созданная на её основе дивизия выполняли успешно.

Самолёты У-2, Р-5, на которых наши лётчики, первые Герои Советского союза, вывозили челюскинцев с льдины, – всё это было, конечно, уже прошлое авиации. Эти морально устаревшие и довольно изношенные самолёты благодаря энтузиазму наших инженеров и техников летали неплохо. Лётчик Павел Кошуба вывез на своём У-2 тяжелораненого командующего Брянским фронтом, генерала-лейтенанта Андрея Ерёменко, который был сослуживцем Сталина по Первой конной.

Наш полк был укомплектовал самолётами СБ – скоростными бомбардировщиками – и малоизвестными Вулки-11. Постепенно ситуация на фронтах менялась в нашу пользу. Советская авиация добилась перевеса. После воздушных сражений 1943 года над Кубанью и Курской дугой немцы перестали занимать главенствующее положение в воздухе.

А мы продолжали, хотя и осторожно, летать. Самолёты наши были закамуфлированы: снизу были выкрашены в голубой и, если смотреть с земли, они сливались с небом, а сверху на них был камуфляж, который тоже маскировал их.

С вражескими самолётами в небе не встречались?

Нет! Я на войне не воевал, а работал. У нас были неприятности из-за отказа техники или плохой погоды.

Был такой случай в 1943 году. Мы возвращались из Краснодара в Москву, и вдруг в 40 километрах к западу от Воронежа мотор стал чихать. Опытный лётчик сразу увидел, что под нами изрытая окопами, противотанковыми рвами земля и садиться на неё нельзя. Впереди он заметил распаханное поле и направил самолёт туда, но недотянул. Мы плюхнулись на участок, который был изрыт ходами сообщения. При приземлении самолёт ударился стойкой заднего колеса о край окопа, колесо отлетело, а оставшаяся стойка сыграла роль тормоза. Поэтому самолёт пробежал совсем немного и остановился как раз перед глубоким рвом. Если бы самолёт побежал дальше, мы просто перевернулись бы. Я по радио связался со своей базой, сообщил об аварии, указал координаты. На следующий день к нам прилетел самолёт Р-5 с нужными для ремонта деталями, и мы благополучно улетели.

Однажды попали в грозу на Кавказе, в другой раз – в жуткое обледенение над Байкалом. И это было очень страшно, но экипаж, прежде всего пилот, самообладания не терял.

У вашей дивизии было много работы?

Достаточно! Перед подготовкой сражения на Курской дуге мы перебрасывали средства связи: кабели, провода, телефонные аппараты, радиостанции, батареи, аккумуляторы. Летали мы из Мячково в Старый Оскол, где разгружались. Совершали несколько рейсов в день. Мы даже не ходили обедать в столовую, нам приносили еду к самолёту. Вероятно, за эту работу наша дивизия и получила орден Красного Знамени.

К тому времени я если и не стал асом в своём деле, но профессиональные навыки уже имел достаточные. Было несколько случаев, когда я себя показал, видимо, неплохо. Однажды после посадки в Смоленске выяснилось, что улететь обратно на базу из-за неисправностей мы не сможем. На Смоленском аэродроме находились два самолёта У-2 из нашей дивизии. Из Москвы пилот и радист получили указание лететь на них в Мячково. Пилот самолёта, на котором я летел пассажиром, был очень опытным, а вторым самолётом управлял новичок. И вдруг, когда мы летели над лесами, мотор начал чихать и вскоре вообще отказал. Пилот стал планировать, пытаясь найти площадку, пригодную для посадки. Нашёл посреди леса большую поляну и благополучно сел. А новичок, который летел во втором самолёте, потерял нас из виду и улетел.

Когда мы осмотрелись, то оказалось, что это не просто поляна, а замаскированный полевой аэродром. Там размещался полк пикирующих бомбардировщиков Пе-2. Я увидел радиостанцию РСБ и попросил сержанта связаться с нашей базой. Но когда он узнал, что нам нужно связаться с Москвой, а это 400 километров, то сказал, что их РСБ такое расстояние не возьмёт. Я попробовал связаться, и действительно – меня не услышали. Утром снова пошёл к радиостанции, и на этот раз меня услышали. В тот же день прислали за нами У-2.

После войны вы решили стать географом. Потому что география вам помогла во время войны?

Наоборот! Авиация помогла мне стать географом. Мы тогда летали невысоко, и с борта самолёта открывался хороший обзор. Во время наших полётов я рассматривал города: и русские, и украинские, и венгерские, и австрийские, и немецкие… А с высоты любой город, даже самый захудалый, выглядит более привлекательно. У меня таких визуальных наблюдений накопилось довольно много. Я проникся интересом к городам.

Потом, когда я стал начальником оперативной точки дивизии в Араде в Румынии, мне дважды удалось в Будапеште. Там уже всё привели в порядок после взятия города, навели понтонный мост. И вот, находясь в Буде, в королевском замке, я понял, как мало я знаю. Среди скульптурных групп смог узнать только одну – богиню охоты Диану. "Боже, – подумал я, – сколько в городах интересного! Это же сосредоточие культуры".

Поэтому после войны я решил пойти на геофак, хотя и заходил в свой МИХМ, где меня были готовы принять. Поступил на заочное отделение – опять-таки из-за патриотических побуждений. Я ведь много летал над разрушенными городами и видел, что от многих из них ничего не осталось. Подумал, что уже получил специальность и имею возможность работать в аэрофотосъёмке, а такие предложения мне поступали. Готовилась карта Севера в масштабе 1:100 000, очень важная в частности для геологоразведочных работ. И я решил работать и учиться, тем более что аэрофотосъёмка возможна только летом.

Так я стал заочником Московского государственного университета имени М.В.Ломонова. В дипломе у меня одна только четвёрка, остальные все пятёрки. В 1953 году получил красный диплом, который вручил мне ректор, академик Иван Георгиевич Петровский. Старт у меня в географии был поздний – я закончил университет в 30 лет. Жалею только об одном, – что не поступил тогда на очный. До сих пор считаю себя недоучкой! 

Фото: Александр Филиппов